Почему религиозность настраивает человека на измену жизни

Слово «Бог», в исконном своем значении — на каком бы языке оно не звучало — обозначало прежде сумму, «богатство» всего сущего, из запредельев которого в мир проникает жизнь. Пока не появились еще «ценные предметы», а позже — деньги, жизнь у древнего человека, еще только учившегося «читать книгу природы», находить в ней связи и формулировать закономерности, осваивать логический аппарат и с его помощью познавать мир, и считалась высшей и единственно ценностью. Жизнь отбирали у других существ ради пропитания, у жизни просили прощения за это вторжение в ее святая святых. Человек ощущал свою вину за это и боялся наказания, что за такое святотатство его тоже когда-нибудь съедят. Кто-нибудь непременно. Религия в то время была простым договором с глазу на глаз между непознанным таинством вечной жизни и живыми, но смертными людьми. Договор заключался на чистом глазу: я виноват, но я голоден — прости за вероломство, я тут немного покушаю. Но сперва поймаю и убью.

Человек изначально понимал, что есть какая-то неправильность в том, что удовлетворению нужды сопутствует чувство вины. Голод — это плохо, он тень смерти, но и удовлетворение голода тоже ведет к чьей-нибудь смерти, значит тоже нехорошо, явное зло для кого-то. Для себя человек уже определил, что жизнь — совершенное благо, и сумма этого блага для него оформилась в знание об источнике жизни, о Боге, индуктивным методом рассуждения полученное. Но откуда же взялось зло и его продукт смерть, откуда в мир проникло несовершенство и почему оно так агрессивно противится жизни? Понимание того, что у мира Жизни и Добра имеется противник, создающий свой собственный мир зла и смерти, было столь же «законным», то есть имело статус правильного вывода, верно решенной интеллектуальной задачи.

Надо сказать, что подобные мысли, и выводы, появлялись далеко не у всех, а у самых головастых. Головастые, среди прочего, додумались, что раз человек способен работать головой и терзаться сомнениями на счет правильности своих поступков, то, следовательно, он как-то отличен от прочих живых существ, которые, не похоже, что подобными вопросами вообще задаются. Рассуждения привели к тому, что сама способность человека к рассуждению — это некий дар, выделяющий человека из прочего мира и делающий его ближе к разумному творцу всего этого. Человек выделил себя из мира прочих живых существ, поняв, что он различает добро и зло не просто по отношению к себе, как прочие животные, не желающие себе зла и смерти, противящиеся им, согласно своей живой природе, но и по отношению к другим.

Зло стало преследовать разум человека, и, привыкший уже обнаруживать в природе связи и находить в них закономерности, то есть «открывать законы природы», он так же попытался законами оградить себя от преследования зла. Но прежде — получить эти законы. От самого источника. Или от посредников источника, если считалось что они влиятельны, и среди прочего они гораздо более заметны. Любое цельное природное явление, обладающее рядом узнаваемых признаков, таких как ветер, дождь, камнепад, все, что проявляло себя как живое и очевидно живым и являлось, все это было непонятной формой жизни, с которой надо было как-то контактировать и договариваться, чтобы свести ущерб для себя к минимуму.

Так возникли первые социальные договоры — моральные законы. Но это были договоры, заключенные не исключительно с социальной группой. Субъектом договора в том числе являлся бог-покровитель племени или народа. Или несколько таких богов, в зависимости от метафизической картины мира людей. Источник же жизни и «творец всего сущего» к договору не призывался и в договоре не участвовал. Люди предполагали, что локализовать его присутствие возле себя — неслыханная дерзость, и слишком высоки ставки на милость, чтобы ее можно было вымаливать. Чтобы соответствовать требованиям совершенного блага и бесконечного источника жизни, требовалось себя в чем-то ущемить.

Поэтому люди подчинились требованиям богов менее взыскательных, волю которых с легкостью доносили до народа специальные служители, жрецы, рекрутировавшиеся, как правило, из людей с неустойчивой психикой, одаренные способностями впадать в транс или артистично имитировать транс, налаживавшие, таким образом, связь с тонким миром, и передававшие волю богов соплеменникам. Жрецы быстро освоили самый действенный способ манипуляции людьми — страхом. За себя, за близких, за весь народ. Страх стал самым действенным орудием религии. Акселератором страха служило прививаемое чувство вины, оно же служило универсальным объяснением всех человеческих неурядиц. Но как любое сильнодействующее средство, при чрезмерном употреблении оно переставало работать, приводило сперва к равнодушию, а после и вовсе давало обратный эффект. На языке Писаний это звучит как «предались превратному уму». Не имея внятной картины мира, человек утрачивает чувство реальности и ответственности за него.

Такой путь проделала религия от самых примитивных форм, до развитого язычества. «Что можно знать о Боге, явно для людей, потому что Бог явил им», — описывал коротко этот путь апостол Павел, «ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы». Путь пролег околицей и потому был пройден мимо цели. Именно это слово «грех», то есть «мимо цели», и было вменено пророками всякому идолопоклонству. «Они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся», — подводит итог язычества апостол.

Желание договориться с невидимым миром обернулось поклонением злу. Зло требовало себе жертв. В том числе — человеческих. В жертву приносилось само естество — образ Божий. Людские нравы становились все более жестокими и развязными. Религиозность все меньше говорила о соответствии человека живому миру, и все больше настраивала его на измену жизни. Человек не может всерьез долго испытывать на себе страх и чувство вины. И так не будучи вполне здоровым, он неизбежно заболеет еще больше. Совесть его разладится, и он пустится во все тяжкие, оправдывая себя тем, что какой-нибудь демиург с ним заодно.