Глава Ассоциации онкологов Израиля Вилмош Мермерштайн рассказал, как его страна вышла в авангард борьбы с болезнью века, почему успех лечения во многом зависит от пациентов и какие научные прорывы вселяют самые большие надежды [эксклюзив]
КАК ДУШ ПОМОГАЕТ В ДИАГНОСТИКЕ
— Доктор Мермерштайн, на израильскую медицину, особенно онкологию, возлагают надежды (нередко, увы, последние) люди со всего мира. У вас какие-то уникальные, секретные методики лечения? И правда ли, что в Израиле самый низкий уровень смертности от рака?
— Секретов никаких нет. Мы работаем открыто, и я готов обо всем рассказать. А что касается низкой смертности, то у нас крайне редко бывает, чтобы, например, женщина обратилась с 3 – 4 стадией рака груди. Большинство приходит на 1 – 2 стадии, а это сегодня излечивается практически всегда.
— Российские онкологи тоже говорят, что почти все виды рака излечиваются на ранних стадиях. Но у нас эта болезнь зачастую обнаруживается слишком поздно. Что делается для ранней диагностики в Израиле?
— Ну, если говорить о том же раке молочной железы, то ведь женщина принимает душ каждый день. Поэтому подозрительные уплотнения в груди ей легче всего обнаружить самой. То есть здесь первостепенную роль играет самодиагностика. А в целом система диагностики в Израиле находится в руках семейных врачей. Они наблюдают человека с самого рождения, знают все его болезни, контролируют регулярность обследований. При этом есть очень важная обязательная вещь: скрининг.
— Это как диспансеризация? В России ее ввели с 2013 года, и человеку она полагается раз в три года. А как у вас?
— Все граждане Израиля обязательно проходят раз в год профилактические медицинские осмотры – не тогда, когда у человека появились жалобы, а когда по анализам можно поймать первые неблагоприятные изменения в организме. Список обследований зависит от возраста. Так, женщинам, начиная с 45 лет, ежегодно делают маммографию, а мужчинам после 50-ти – исследование на простатический специфический антиген (ПСА, предвестник рака простаты. – Авт.).
ОТВРАЩЕНИЕ К ПРОДУКТАМ — ОПАСНЫЙ СИГНАЛ
— Все-таки скрининги проводятся не каждый день, а у нас так вообще раз в три года. И вот вам трагическая история, которая произошла недавно: молодая женщина, еще нет 40-ка, и жалоб особо не было. Вдруг начались резкие боли в животе, обратилась к врачам, и они говорят: у вас рак поджелудочной железы в последней стадии, метастазы. Она прожила три месяца.
— Все бывает. Мы советуем женщинам обязательно регулярно посещать гинеколога. При осмотре врач тщательно прощупывает живот и, если появились новообразования, зачастую почувствует что-то. Плюс анализ крови всегда показывает какие-то нарушения, отклонения, характерные для рака. Семейный врач (у вас – терапевт) обращает на это внимание и начинает раскручивать, направлять к другим специалистам и на соответствующие обследования. На самом деле редко бывает, чтобы последняя стадия рака случилась как гром среди ясного неба. Всегда есть какие-то тревожные сигналы, предвестники.
— Можете привести примеры внешних признаков, при которых человеку нужно насторожиться?
— Если говорить о раке желудка, то это резкое отвращение к продуктам, которые человек всегда очень любил – к мясу, например. Больной сильно худеет. Вообще, в Израиле каждый человек после 40 лет раз в год получает на домашний адрес конверт из центральной лаборатории с набором для анализа кала. И отсылает обратно так же по почте. Если окажется положительным анализ на скрытую кровь, а это может говорить и о раке желудка, и кишечника, который входит в число самых распространенных, то лаборатория передает данные семейному врачу. Он вызывает пациента, направляет на колоноскопию, к проктологу, все ищут, откуда взялась кровь в анализах. Чтобы как можно скорее начать лечение и спасти человека.
|
«УМНЫЕ ПАЦИЕНТЫ ВРАЧЕЙ НЕ РАЗДРАЖАЮТ»
— Расскажите: как у вас начинается лечение?
— Пациент приходит к онкологу по направлению семейного врача, как правило, хорошо подготовленным в информационном плане. Нередко с родственниками: с супругом, детьми. Все они к этому времени уже много чего вычитали о диагнозе и лечении в Интернете. И нередко бегут впереди тебя, врача, — улыбается доктор Мермерштайн. – Ты, может, даже еще не в курсе о каком-то препарате, а они говорят: доктор, мы знаем, что есть такое лекарство, скажите, оно подходит или не подходит?
— И как реагируют врачи? Их не раздражает такой бег впереди паровоза? Наши медики в лучшем случае бы обиделись: если ты такой умный и все знаешь, зачем пришел?
— Странно. На что тут обижаться? Знаете, почему врачи в Израиле не хотят идти на пенсию? Потому что человек не знает, чем заниматься после ухода, он привык тратить все свое время на дело своей жизни. Допустим, рабочий день у врача с 8 утра до 4 дня. Но обычно в 7.20 – 7.30 ты уже на работе. В 4 никогда никто домой не уходит. Потому что есть конференция – то та, то эта. Ты сидишь, слушаешь, обсуждаешь. В 6 — 7 вечера в лучшем случае возвращаешься домой и должен просмотреть: что вышло из научных статей за вчерашний день, какие есть данные о новых исследованиях, лекарствах. Потому что завтра кто-то из пациентов придет и спросит: ты о таком-то не знаешь, как это так?
— Получается, некий контроль знаний со стороны пациентов. И ваши врачи это поддерживают?
— В этом как раз искусство врача, что ты должен знать больше пациента, даже самого грамотного. Ты должен постоянно держать руку на пульсе всех новейших открытий, повышать квалификацию. Конечно, у пациентов нет базовой подготовки и прочих знаний, как у врачей, но читать-то люди читают. И надо человеку аргументированно объяснить: что да, такое лекарство есть, но твоему отцу оно не подходит, ему надо другое, потому что у него такой-то анализ.
«В БОЛЬНИЦУ КЛАДЕМ ОЧЕНЬ РЕДКО»
— А что дальше? Как выглядит процесс лечения?
— После того, как человек прошел обследования, собирается консилиум — как правило, из трех врачей: клинический онколог, хирург и диагностический рентгенолог. Сели вместе, посмотрели и решают: этому пациенту надо прооперироваться, после получить облучение и пройти определенный курс химиотерапии. Если нужно хирургическое вмешательство, больному говорят: такого-то числа ты ложишься в больницу, на следующий день операция. Если оперировать не надо, назначают облучение, химиотерапию, и онколог говорит: вот план твоего лечения. И врач с пациентом договариваются, когда начать. В любом случае в дальнейшем специалисты снова регулярно собираются раз в неделю, чтобы убедиться в правильности лечения и при необходимости скорректировать его.
— В это время человек лежит в больнице?
— За день до операции мы его госпитализируем, но на химиотерапию кладем в больницу очень редко. Пациент обычно приходит утром, в дневном стационаре есть кресла и койки. Он себе выбирает в зависимости от состояния. Сдает анализы, врач смотрит их, через час готовы препараты, и еще час-полтора больной их получает. Таким образом, если человек пришел в 8 утра, то в худшем случае в 3 часа дня он уже дома. Зачем оставаться в стационаре? Там тяжелые больные. Это отрицательно влияет на психику и затрудняет лечение. А так пациент получает завтрак, обед, все необходимые лекарства, процедуры и отправляется домой. При этом он ни за что не платит.
— То есть у вас лечение онкозаболеваний для граждан полностью бесплатное?
— Да, абсолютно все, включая стоимость лекарств, ложится на спину государства и страховых компаний.
НЕФОРМАЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ ПОМОГАЕТ ВЫЗДОРОВЛЕНИЮ
— Бывает, что в России врачи разводят руками: больному уже не поможешь. Человек едет в Израиль, и его лечат. С чем вы это связываете? У вас лекарства более современные или сам подход к лечению другой?
— И подход, и терпение, и лекарства. У меня есть пациент, бывший великий российский спортсмен, олимпиец. Он говорит: ты мне даешь лекарство, я его пью, все хорошо. Приезжаю в Москву, беру это же лекарство — не то. Или подделка, или что-то еще. Поэтому человек едет сюда, сдает анализы и берет очередную порцию лекарств на три месяца.
— А подходы к лечению? В принципе, о том же, что рассказали вы — о консилиуме, лечении бригадой врачей, нам говорили в московском институте имени Герцена.
— В целом во всех странах основные подходы к лечению рака одинаковые. Но одно из наших отличий — более плотная связь «врач — больной». Допустим, пациент-немец никогда себе не позволит в коридоре заговорить с врачом. Это немецкая субординация. В Америке врач никогда с тобой не заговорит в коридоре. И в России, наверное, тоже.
— А насколько серьезно помогает в лечении неформальное общение врача с пациентом?
— Психологически помогает. Есть вещи, на которые мы, здоровые, вообще не обращаем внимания, а для больного это имеет очень большое значение. Когда человек приходит к нам, он знает, что получит все самое лучшее, его никто не бросит — как думаете, это влияет или не влияет?
— В Израиль едут в том числе из вполне благополучных стран Европы. Во Франции или в Италии тоже наверняка внимательное отношение к пациентам. Почему же стремятся в Израиль? Может быть, в мире сложился такой стереотип?
— Может быть. Есть и стереотипы. Но я, например, знаю, что в Германии пациенту дают один, второй препарат. Если не действует — все, иди домой. У нас будут лечить, сколько возможно. Гинекологическим онкобольным, например, дают 6 — 7 линий препаратов. Если одно лекарство не срабатывает, пробуют следующее. Пока есть хоть какой-то шанс — лечат.
ЕСЛИ БОЛЬНОЙ БЕЗНАДЕЖЕН
— А если шансов нет? Вы говорите пациенту или родственникам, что он безнадежно болен?
— Год назад у меня был такой случай: пришел рентгенолог и показывает снимки пациентки, относительно молодой женщины лет 50-ти. Я вижу: рак желудка, печень нафарширована метастазами. Говорю: Давид, она максимум полгода протянет. Оказалось, что рядом стоял ее брат… И вот буквально пару дней назад к нам в больницу снова поступила эта женщина. Известно, что она уходит из жизни. Я спрашиваю: что будем делать, оставляем ее в покое или интубация (введение трубки в гортань и трахею. — Ред.), интенсивная терапия? Младший брат: не надо такого героизма, пусть уйдет спокойно. А старший брат говорит мне: помнишь, год назад ты давал ей максимум полгода, а она живет уже год. Ты ей жизнь не давал, и не ты заберешь. Наступит момент – интубируйте и делайте максимум того, что вы можете сделать.
— То есть все решают родственники?
— Не всегда. Есть больные, которые сразу говорят врачу: если я дойду до этого, я не хочу, чтобы надо мной издевались, интубировали, оставьте меня в покое, когда уже не сможете лечить. То есть у пациента есть выбор, так прописано в законе. Но на то и законы, чтобы их обходить. Иногда больной измучен и ничего не хочет. Но как врач я уверен, что смогу помочь. Говорю: ты будешь страдать неделю, но потом проживешь два года. Поэтому я однозначно буду тебя лечить и даже не стану спрашивать, хочешь ли ты этого. Если продлеваешь человеку жизнь, то он вряд ли будет в обиде и начнет жаловаться.
ДВА САМОУБИЙСТВА ЗА 25 ЛЕТ
— По России за последнее время прокатилась волна самоубийств онкобольных. Люди кончают с собой из-за безысходности. В Израиле это случается?
— В нашей клинике, где я работаю с 1989 года, было два случая. Это за 25 лет.
— У вас работают онкопсихологи? Или менталитет людей другой?
— Да, клинический психолог есть, и любой больной попадает к нему. Еще важную роль играют взаимоотношения врача с пациентом, постоянная тесная связь, о которой я упоминал. Очень много зависит и от того, что пациент всегда знает: за его спиной стоит современная медицина, его будут лечить, он получит все, что положено. И еще у нас религия запрещает самоубийство. Ты должен бороться до конца.
Продолжение следует. Во второй части интервью Вилмош Мермерштайн рассказал «КП», как в Израиле устроено образование врачей-онкологов, почему рак молодеет и какие научные прорывы дают самые большие надежды на победу над болезнью века.
Благодарим за содействие в организации интервью московский Центр исследований и разработок EMC по облачным технологиям и большим данным.
